"Меня не интересует чужая жизнь. Я всегда писал только о своей", - заявляет бард Юрий Кукин.
Встретившись с Юрием Кукиным, мы не удержались от слов восхищения.
Мол, его песни, как никакие другие, умели передать умонастроение соотечественников.
И "Гостиница", и "Париж", и "За туманом":
- "За туманом" - плохая песня", - оборвал наши восторги бард.
- А?
- Окуджава ее ненавидел. Он мне сказал: "Юра, больше никогда не пиши туристских песен". Я и не писал, она у меня одна такая. Вообще, не люблю походов, не люблю ходить в лес - даже за грибами. И в жизни не ездил ни за какими туманами.
- Да ладно, вы же не вылезали из экспедиций! "Люди сосланы делами, люди едут за деньгами", - пели вы, заколачивая тысячи на работе тренером по фигурному катанию (при тогдашней зарплате инженера сто рублей). Так что же вас срывало с места, если не "мечты и запах тайги"?
- Фигурным катанием я занимался зимой, а в марте моя работа заканчивалась. Летних катков еще не было, и, заработав за полгода на несколько лет вперед, я оставался не у дел. В те времена скакать с места на место запрещалось. Чтобы не портить мой паспорт лишними штампами, дирекция дворцов и парков Петергофа, где я числился в штате, не увольняла меня на лето, а назначала директором пляжа. За 80 рублей в месяц я должен был следить, чтобы песок не украли. На нем лежать и его охранять. То есть полная синекура. Могу расписаться за месяц вперед: пришел - ушел, и привет. Мы тогда дружили с поэтом Глебом Горбовским. Он как-то заглянул ко мне и говорит: "Юра, вот ты здоровый молодой мужик, лежишь на пляже и ни фига не делаешь. Поезжай в экспедицию, там интересно - тайга, река, веселые ребята поют под гитару. Наберешься впечатлений, сам песни напишешь". Ладно, думаю, поеду. В первый раз я отправился с геологами. Они стали песни петь, мне понравилось: во здорово! Потом по рукам пошел самиздат, Иосиф Бродский. Короче, я заинтересовался. И уже из второй поездки привез две песни - "Говоришь, чтоб остался я" и "За туманом". Кстати, странная штука. Я только-только спел в экспедиции "За туманом", возвращаюсь в Ленинград и с удивлением обнаруживаю: на улицах, в метро, в электричках - везде поют "А я еду, а я еду за туманом:" Значит, получилось, понял я.
- Почему же Окуджава смешал ее, извините, с: этим самым?
- Ну да, примерно так он и выразился. Но я и сам сообразил, что песня - дерьмо. Быстренько перевел ее на четыре четверти - она стала танцевальной. "Тында-тында, тында-тында - Понимаешь / Это странно / Очень странно / тында-тында:" Если я заходил в ресторан, где работали знакомые, меня обязательно просили спеть "За туманом". "Как только ты ее споешь, - говорили, - все сразу водку заказывают. Ты уж навещай нас почаще". В этом, оказалось, главное качество песни "За туманом".
- А как Глеб Горбовский оценил ваш дебют?
- Глеб так сказал: "Юра, не умеешь писать стихи - не пиши. Бери мой сборник "Тишина", дуй музыку и пой мои стихи - они все-таки нормальные. Ведь стихи, Юра, состоят из сравнений, определений и метафор. А у тебя, - говорит, - одни глаголы, существительные и междометия, больше ничего. Правда, есть два прилагательных, но они тебя тоже не украшают. Первое - это "законченный чудак", второе - "невозвращенные долги", а долги надо платить. Ты сам-то слышишь, что насочинял? "А я еду"! А-я-е - три гласные подряд. Или - "и за запахом". И-за-за: Это, - говорит, - тьфу! Так писать нельзя, а ты такое поешь".
- Ничего страшного, нормальный разбор художественного текста. Зато "За туманом" и "Париж" (одновременно!) победили на конкурсе авторской песни. Давайте рассказывайте о своем триумфе.
- Я никогда не участвовал ни в одном конкурсе и этот тоже пропустил - был в экспедиции. Приезжаю - звонят из ДК Кирова: ждем вас на концерт победителей. Прихожу. Вот там я впервые увидел Окуджаву. Он сидел в ложе и спал под туристские песни. Пелось что-то бодрое, про путешествия: "Стометровую ель поцелую в снежную ладошку", о Геркулесовых столпах, о Соловецких островах и так далее. Ну и я вышел, кое-как сбацал "За туманом". Хлопают. Спел "Париж" - хлопают еще больше. Дай, думаю, спою "Город". А "Город" - песня умная, вроде как с подтекстом. Спел - в зале овация. (Вот тут, мне рассказывали, проснулся Окуджава.) Тогда я обнаглел и выдал "Сказочника" - она философская да еще с намеком на разные дела. Здесь вообще поднялась буря. Под бурю я раскланялся и ушел.
Вдруг за кулисами появляется Окуджава - со свитой, глаза горят, направляется ко мне: "Изумительно, замечательно! Ведь это не песня - это стихи. Где ты научился их писать?" - "В джазе, - отвечаю. - Я там играю на барабане". Его прямо передернуло. "Слава богу, - говорит, - ничего у тебя от джаза не осталось". Я обиделся: как не осталось? Да мне джаз, может быть, нужен не меньше, чем вся поэзия вместе взятая.
Правда, скоро моя обида улетучилась. После концерта Окуджава вышел на сцену и сказал следующее: "Мне понравились мужественные стихи Городницкого, ассоциативность Клячкина. Но больше всего меня поразили песни Кукина. Песни сложные - а публика их хорошо понимает. Как выросла аудитория! Нам было труднее". Этими словами он произвел меня в голые короли. Я самую плохую песню напишу - никто не смеет сказать, что она плохая. Значит, аудитория не доросла, раз меня благословил Окуджава.
- Вот вы кокетничаете, называя себя голым королем, а мне не дают покоя ваши королевские заработки. На что вы тратили свои тысячи? Надеюсь, не пропивали?
- Это было сложно, тогда ведь пили портвейн. Я купил себе целый джазовый ансамбль - и ничего не пропивал, всех угощал: "Пейте, я в джазе играю! Мой джаз! Я его создал!" Наш диксиленд работал на танцах, в ресторане. Диксиленд чем хорош - там не надо знать нот. Каждый играет от Бога.
- Вроде дремучие шестидесятые - убожество быта, идеологии, черта в ступе. И вдруг джаз, стихи, путешествия, море портвейна. Откуда такая свобода?
- Когда говорят, что бардов травили, это ложь. Нас просто замалчивали, нам не давали площадок. Но мы их находили сами - лес, студенческое общежитие. И это во всех городах. Если случался скандал, попадало не нам, а тем, кто устраивал наши концерты. Мы уедем - и кого-то выгоняют из партии. Да, нас не пускали на радио, телевидение. Но, как сказал Окуджава, бардовское движение родилось в результате технической революции. Появился новый канал информации - магнитофон. Слушать песни не запретишь, да? Правда, за распространение могли и посадить. Мой приятель-геолог отсидел семь лет - его арестовали дома, когда он переписывал песни Галича.
- Положим, и с самим Галичем власти обошлись круто. Вы наверняка были знакомы, расскажите о нем.
- О ком будет статья - обо мне или о Галиче?
- Так все равно получится о вас! Ведь, общаясь с Галичем, Окуджавой, Высоцким, вы формировались как личность...
- Я сформировался сам. Когда Анчаров впервые меня услышал, он был потрясен: "Юра, ты на нас как с неба свалился - без всяких поэтических влияний, ни на что не похожий". То есть я ни с кем не варился в одном котле. С Галичем встречался сравнительно редко. Ну, раз двадцать плотно посидели. С Высоцким - еще меньше. Он, кстати, мне сначала не понравился, я ему предпочитал Визбора. Уже потом понял, что Высоцкий - более образный и так далее.
- Вас не огорчает, что интерес к авторской песне сегодня поутих?
- Вы что, с ума сошли? Ха. Если в конце 90-х в Берлине был один фестиваль, то сейчас - десять. В Израиле - в каждом городе фестиваль. Не говоря о том, что творится в Америке.
- А в России?
- Еще круче.
- Скажете, вас молодежь слушает?
- Только молодежь.
- Какая?
- Всякая. Умная. Их много. Уже рокеры просятся на Грушинский фестиваль: "Дайте нам что-нибудь сыграть!" Шевчук жаловался: "У нас площадок нет, мы никому не нужны, все рвутся к бардам". На фестиваль из Москвы летят полторы тысячи авторов, из Ленинграда - несколько сотен. Все с гитарами, их число растет невероятно, потому что это самый доступный вариант получить известность: Нет, ну надо же такое сказать!
- За столом, когда собираются гости, вы поете им свои песни?
- Я пою только со сцены, только в микрофон. Без него не могу, мне стыдно. Как петь, если люди перед глазами? А уткнулся в микрофон - все, это уже защита, стыд прошел. Когда у меня бывают гости: Но я уже двадцать лет никого к себе не пускаю, потому что надоели. Так вот, если кто-то зайдет, сразу начинается: "Спой!" - "Да не буду я петь". - "Ну спой, а?" - "Не могу! Вы понимаете, не мо-гу!" Иногда соглашался, но все равно ничего не получалось. Никак не начать, скучно, неуютно. Чего ради я буду сидеть и петь без удовольствия, без всякой задачи? Зачем излагаться-изгаляться перед народом?
- Вы одинокий человек?
- Я хочу этого! Не получается. Очень не люблю, когда народ в доме.
- И давно это с вами?
- Всегда. Я сам себя устраиваю как собеседник.
- Друзья-то есть?
- Нету.
- А были?
- По-настоящему - не было. Есть коллеги, так сказать, соученики, вместе с которыми учился, - всё. Но не друзья.
- Ну чего вы врете? Опять прячетесь, как за микрофон?
- Не вру. Мне не надо друзей. Зачем? У меня жена есть. А друзья - это те, кто приходит и начинает рассказывать, как живет. Но меня не интересует чужая жизнь. Я всегда писал только о своей. Высоцкий однажды спросил: "Почему ты поешь все про себя да про себя? Делай иначе - влезай в шкуру другого человека и пиши. Будешь как я - хоть подводником, хоть уголовником, хоть альпинистом". "Володя, - говорю, - ты же артист, а я не умею играть". - "Ну так попробуй". - "Ладно, попробую. В твою шкуру можно влезть?" Он удивился: "А не просторно ли будет?" - "Да я по углам пошарю". - "Черт с тобой, пиши про себя!" Испугался, наверное.
- Когда-то вы пели в песне "Поезд": "Значит, что-то не так, не так, что-то не удалось". Такие мысли навещают по-прежнему?
- Удалась, не удалась - все равно это жизнь. Большая, разная. Меня однажды спросили: "Вам понравилась Америка?" Да как она может нравиться или не нравиться? Это же не любовница и не окрошка. Это - данность. В Америке меня занимал другой вопрос: я-то ей понравился?.. Вот и жизнь - данность. Она не бывает удачной-неудачной. Она бывает одна.
