В гавани, где вполне бы
и вы обитать могли,
под безучастным небом -
хрустальные корабли.
Звучные, точно лиры,
непрочные как роса
хрупкие сувениры,
хрустальные паруса.
Вьются их вереницы
эскадрами патрулей
северной вдоль границы
цыганской страны своей,
уличным профсоюзом
несчетные близнецы
жмутся с прозрачным грузом
что воздуха продавцы.

Точно им закон не писан, точно им острог не тесен,
точно враг им не опасен, точно друг не интересен.
Как же жалки, как же мелки, как же гулки, пылки, колки
наши грубые поделки, наши бренные осколки.

Автопортрет с двуколкой,
с марьячи, с сеньорой N, -
вот вам и вся недолга, 
культурный весь феномен.
Можно твердить о том, как
мы жили там, если бы,
можно в глаза потомка
глядеть, говоря "Я был
в бухте, где лишь крамола
кабацкая рвется с уст,
особь мужского пола -
как правило Иисус,
матерь - всегда Мария
и отчим - всегда Хосе,
все деревянны крылья,
фрегаты хрустальны все."

Точно им закон не писан, точно им острог не тесен,
точно враг им не опасен, точно друг не интересен.
Как же жалки, как же мелки, как же гулки, пылки, колки
наши грубые поделки, наши бренные осколки. 

Ставлю границ кавычки,
себя обвожу кружком,
выйду и с непривычки
устану ходить пешком,
но проедпочту бессилью
забвенье, зане оно -
след, занесенный пылью,
а пыли полным-полно.
Я, чья фазенда сбоку,
вверяю свою строку
бедности - не пороку
да пошлости - ярлыку,
пру со своим уставом,
размашисто бью под дых
зеркало их заставы,
хрусталь кораблей своих.

Точно мне закон не писан, точно мне острог не тесен,
точно враг мне не опасен, точно друг не интересен.
Как же жалки, как же мелки, как же гулки, пылки, колки
наши грубые поделки, наши бренные осколки.

1998, Сан Диего